Сегодня нет в России человека, который не знаком с творчеством Ивана Алексеевича Бунина. Поэт, прозаик, переводчик. Он первым среди русских писателей получил Нобелевскую премию по литературе.
К сожалению, автор красивой пейзажной, любовной лирики, пронзительных рассказов на долгие годы лишился читателя у себя на Родине. Причиной стала эмиграция и произведение «Окаянные д ни».
Иван Бунин как автор книги
Биография
Иван родился в 1870 году в Воронеже в семье бедного дворянина, хотя род Буниных уходит корнями в 15 век, а семейный герб занесен в Гербовник Российской Империи. Детство мальчика прошло на хуторе в Орловской губернии. Он начинал учебу в гимназии, но был отчислен за то, что не вернулся с каникул.
Образование продолжил дома под руководством старшего брата Юлия и сдал экзамен за курс гимназии весьма успешно. Ивана интересовали история, философия, языки. Он сам увлекался литературным творчеством. Так получилось, что оно и определило всю его жизнь.
Музы Ивана Бунина:
- Варвара Пащенко стала первой гражданской женой поэта, когда он работал в «Орловском вестнике». Через три года она ушла от него. Молодой мужчина тяжело перенес расставание. Чувства того времени нашли отражение на страницах романа «Жизнь Арсеньева»;
- Анну Цакни писатель встретил в Одессе, назвав знакомство «солнечным ударом». Вскоре состоялась свадьба. Почти сразу начались разногласия. Через год совместной жизни беременная Анна вернулась в Одессу, заставив мужа страдать. Она родила поэту сына Николая, который умер от болезни в 5 лет;
- Вера Муромцева была верным другом и помощником Ивана Алексеевича 46 лет. Познакомились они в 1906 году, а вот обвенчались только во Франции в 1922. На долю женщины выпало тяжелое испытание - быть свидетелем романа мужа и жившей у них писательницы;
- Галина Кузнецова почти 10 лет прожила на вилле Буниных. Но и эта муза превратилась в источник страданий. После ее ухода Иван Алексеевич был на грани отчаянья. Закрывался в кабинете, работал сутки напролет. Итогом стали 38 новелл сборника «Темные аллеи».
Творческий путь
Первое стихотворение опубликовал журнал «Родина». В 19 лет юноша начал самостоятельную жизнь. Устроился работать в журнал «Орловский вестник», в котором печатали его стихи, рассказы, рецензии. В январе 1894 года Бунин едет в Москву. Уже написаны «Антоновские яблоки», «Новая дорога», в которых читатели слышат боль автора об исчезающем дворянстве; выходят переводы Петрарки, Байрона.
Издаются книги:
- 1897 год - сборник «На край света» (Петербург);
- 1898 год - поэтический сборник «Под открытым небом» (Москва);
- 1900 год - поэтический сборник «Листопад»;
1915 год - проза «Полное собрание сочинений».
Бунин признан как поэт русского пейзажа. Символизм он не приемлет и смотрит критично на происходящее в стране. Повесть «Деревня» (1905 г.) положила начало ряду произведений, показывающих русскую душу.
В 1903 году Петербургская академия наук вручает ему первую Пушкинскую премию, следом - вторую. В 1909 году Бунин становится почетным академиком Академии наук Санкт-Петербурга. В 1915 году он особенно популярен в литературных кругах.
После революции И.А. Бунин эмигрировал из России. Почти сразу в Париже вышел сборник его рассказов «Господин из Сан-Франциско», восторженно встреченный читателями. Во Франции он напишет главное произведение - автобиографический роман «Жизнь Арсеньева», в котором отразились детские впечатления, переживания об ушедшей России.
В 1933 году Шведская академия наук вручила премию по литературе Ивану Алексеевичу Бунину.
Любовь и страсть - эти темы стали центральными в творчестве в эмиграции: «Митина любовь» (1925), «Солнечный удар» (1927), цикл «Темные аллеи» (опубликован в 1943 году в Нью-Йорке).
Значение революции в жизни писателя
Раздумья о будущем страны появляются в творчестве писателя после первой русской революции. События 1905 года ужаснули писателя анархизмом, своеволием, жестокостью. Первая мировая война вызвала опасения. Он не разделял патриотических настроений большинства сограждан.
После революции семья из Орловского имения переезжает в Москву. Здесь писатель видит революционный город изнутри. В канун Октября дворянин Бунин считал, что только высококультурные интеллигенты способны управлять страной. Понятия «разум народных масс» для него не существовало.
Иван Бунин не понял смысла Октябрьской революции, не принял Советскую Россию и оправился в добровольное изгнание. В 1920 году Бунины приехали во Францию. Бунин тяжело переживал разлуку с родиной. В декабре 1933 года на церемонии вручения Нобелевской премии в Стокгольме он любовался снегом, похожим на тот, что в России, и мечтал пробежаться по нему. Голодал, но не согласился сотрудничать с немцами в годы Второй мировой, потому что фашисты напали на его Родину.
Окаянные дни
История написания
Одна из самых известных книг Бунина. Название ее символично, ведь и сам автор пережил немало окаянных дней вместе со своей страной и вдали от Родины.
Писателя-гуманиста оттолкнуло в революции то, что в ее мясорубке пострадали сотни и тысячи ни в чем неповинных людей, события ударили по каждому. Эта точка зрения стала лейтмотивом книги, в основе которой лежат дневниковые записи 1918—1920 годов. Он вел их до отъезда во Францию. В Париже восстанавливал по памяти.
Публикации произведения
Фрагменты книги впервые вышли в свет в Париже в газете русских эмигрантов «Возрождение» (1925—1927 годы). В полном объеме дневники выходят в 1936 году в Берлине в издательстве «Petropolis» в составе Сборника сочинений.
Главполитпросвет при Наркомпросе предпринимал жесткие меры против писателей-эмигрантов. Из библиотек забирали «контрреволюционные» книги. Имя Бунина в этих списках было постоянным. Почти до 60-х годов произведения Ивана Алексеевича не издавались в СССР.
Долгие годы книгу обходили молчанием. Она попадала к читателям лишь в каких-то списках, поэтому нередко возникал вопрос - кто написал такое смелое произведение. В 1988 году в Собрании сочинений в 6 томе вышли фрагменты книги-дневника с большими сокращениями. Нередко возникали вопросы. Только в период перестройки это неоднозначное произведение было напечатано.
Литературные особенности произведения
Идея и композиция
Художественно-документальное произведение отражает переломную эпоху революции и гражданской войны. Бунин наблюдал и словно стенографировал то, что происходило вокруг него. Содержание книги - картинки-наблюдения, услышанные разговоры, газетные публикации, которые становились предметом размышлений автора о судьбе России.
Переживания о происходившем в стране объясняют мрачную интонацию книги. По мнению Бунина, революция - стихия, чума, холера, бунт, поэтому она не может принести ничего хорошего.
Первую запись в дневнике он сделал в январе 1918 года в Москве. Автор писал, что проклятый год уже позади, но радости у народа все равно нет. Он не представляет, что ждет Россию дальше.
Чувствуется страх, безнадежность, сумятица людей. Дальше - неизвестность. Каждый сам за себя и сам по себе: толпа мужиков и баб смотрит, как мужик пытается поднять лошадь, просит о помощи. Но все только глазеют. Автор отмечает, что информацию люди получали из разговоров (на улицах, у знакомых, в различного рода собраниях) да из газет, тоже весьма противоречивую. «Слухи, снова слухи» - не однажды мы встречаем такую реплику.
Бунин ссылается на разные издания:
- в «Известиях» статья, где "Советы сравнивают с Кутузовым. «Более наглых жуликов мир не видел»;
- из «Власти народа» передали самые верные сведения;
- опять стали выходить «буржуазные» газеты - с большими пустыми листами;
- из редакции «Русских ведомостей» стало известно, что «Троцкий - немецкий шпион, был сыщиком при нижегородском охранном отделении». Это опубликовал в «Правде» Стучка по злобе на Троцкого.
Одесская часть начинается с записи от 12 апреля (старого стиля) 1919 года. Отчаянье сквозит с первых же строк:
«Почти три недели со дня нашей погибели».
Мертвый город, опустел порт. Почти девять месяцев шло письмо из Москвы. Отсутствие какого-либо порядка уже никого не удивляет. Как только появился министр труда, вся Россия перестала работать.
Бунин вспомнил революционный Петербург, где шли совещания, заседания, митинги, издавались воззвания и декреты, по Невскому мчались правительственные машины с красными флажками, шли отряды с музыкой. Проспект заполнен серой толпой, солдатней, неработающими рабочими, гулящей прислугой, торговцами с лотков. А на тротуарах сор, шелуха, на мостовой - навозный лед и ухабы. И рассуждения мужика-извозчика, что народ, «как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит».
Вскоре после приезда в Одессу газеты напечатали предупреждение о том, что не хватает топлива, будут отключать электричество. Не хватало продуктов.
«Все обработали в один месяц, ничего не осталось: ни железных дорог, ни фабрик, ни одежды, ни хлеба, ни воды - точно все провалилось».
Время от времени большевики обходили квартиры, смотрели, что еще можно изъять. У кого-то забирают последнее. И тут же свадьба милиционера: венчаться поехал в карете, для пира привезли 40 бутылок вина, которое стоит очень дорого и запрещено.
В Одесской части больше размышлений автора, экскурсов в историю, воспоминаний. Революция не принесла ничего нового, стала очередным бунтом, которых Русь пережила немало. Бунин приводит цитаты из Герцена, Соловьева, Татищева, Костомарова. Перечитывает русских писателей и делает вывод, что исторические процессы повторяются.
Отличительной чертой революции Бунин называет бешеную жажду игры, позы, балагана. «В человеке просыпается обезьяна». Даже похороны на Марсовом поле превращают в шоу.
Своеобразным спасением Бунин считает Бога:
«Все утро читал Библию».
Именно в ней он пытается найти ориентир. Да и краски совсем другие при описании церквей: золото преобладает. Благостно и трогательно пишет о прикосновении с церковными обрядами:
«В доме напротив молебствие. Пение священников кажется странным теперь. Женский хор пел в церкви на венчании».
Признается, что только в момент утраты мы почувствовали всю эту красоту. Бунин догадывается, что эти островки не вечны. Отсюда контраст радостного пасхального звона колоколов и отсутствия ощущения светлого воскресения.
Основные образы и персонажи
В небольшом произведении автор сумел показать множество разнообразных персонажей: образы с улиц и известные политики, писатели. Среди первых много бандитов, которых выпустили из тюрем, и они чувствуют вкус власти. Солдаты участвовали в свержении царя, покинули фронт, нападают на всех. Вечером на одной из улиц Москвы увидел двух солдат с ружьями.
«Стража или грабители? И то и другое».
И.А.Бунин
Обстоятельства изменили людей. Слуга брата Юлия Андрей, который почти 20 лет работал у них и всегда был «неизменно прост, мил, разумен, вежлив, сердечен», вдруг «все больше шалеет. Точно с ума спятил... Весь внутренно дрожит от злобы».
Нелицеприятно выражается Бунин о вождях большевиков:
«Ленин, Троцкий, Дзержинский... Кто подлее, кровожаднее, гаже?».
Это не только точка зрения самого автора. От газетчиков он слышит, что «лучше черти, чем Ленин».
Короткие емкие эпитеты о многих современниках: Луначарский «гадина», Блок «человек глупый», Керенский «выскочка, делающийся все больше наглецом».
Много заметок о литературных деятелях: Блок «открыто присоединился к большевикам». Маяковский в мятой рубахе на заседании «Среды» ведет себя вполне пристойно, но с хамской независимостью. В Петербурге на открытие выставки финских картин собрался «весь цвет русской интеллигенции». Но надо всеми преобладал «поэт» Маяковский - ел с чужих тарелок, перебивал министра и послов, похабно орал. Бунин припоминает, что еще в гимназии Маяковского прозвали Идиотом Полифемовичем. Брюсов «все левеет, почти уже большевик». Такими оговорками автор показывает, как меняется точка зрения человека под влиянием обстоятельств.
Жанр произведения
Точно определить жанр «Окаянных дней» Бунина очень сложно.
Исследователи дают разные определения:
- дневник;
- художественное произведение;
- публицистика;
- очерк;
- отрывки.
Это можно назвать скорее синтез жанров с документальными, публицистическими и художественными чертами. Дневниковая форма повествования дает возможность автору запечатлеть на бумаге определенный момент жизни, добавив к нему свои размышления. Автор эмоционально говорит о происходящем. За это критики обвиняли Бунина в «пристрастности», на что он отвечал, мол, настоящей пристрастности все равно никогда не было.
Документальности придают и ссылки на печатные издания того времени. Вместе с тем, в «Окаянных днях» художественное начало ярко выражено. В текст автор включает отрывки своих стихотворений. Строчку
«Вот встанет бесноватых рать И, как Мамай, всю Русь пройдет...» считает пророческой.
Видим Бунина - художника слова. Он остается поэтом русского пейзажа даже в этой кровавой свистопляске.
В тексте много лирических вкраплений:
- гимназистки облепленные мокрым снегом - «красота и радость». И тут же - «Что ждет эту молодость?»;
- февральским днем выглянуло солнце: «Совсем весна, очень ярко от снега и солнца»;
- замечает, что прилетели грачи;
- «деревцо, зазеленевшее у нас во дворе, побледнело»;
- ломоть месяца, совсем золотой, чисто блестит сквозь молодую зелень дерева под окном;
- всем существом почувствовал очарование весны.
Пейзажные вкрапления смягчают рассказ о событиях того времени. Автор показывает, что есть вечное, непреходящее.
Структура текста
Книга делится на две большие части: «Москва. 1918 г.» и «Одесса. 1919 г.». Внутри повествование ведется по датам: с 1 января (старого стиля) по 24 марта. Одесская часть начинается с записи от 12 апреля (старого стиля) и заканчивается 20 июня.
«Листки, следующие за этим я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог их найти».
Стилистическая специфика
И. А. Бунин умело передает не только свои чувства, но и настроение окружающих. Вот коротенькая встреча со старухой в Мерзляковском:
«Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала», попросив взять ее на воспитание, мол, деваться все равно некуда.
Ненависть толпы выплескивается в воззваниях большевиков: «Вперед, родные, не считайте трупы!»
Прилагательные цвета дополняют сюжеты зарисовок:
- много красного (знамена, бумажные цветы, флаги и флажки), символизирующего кровопролитие;
- рыжий - в той же цветовой палитре;
- угрюмый серый - цвет толпы, солдатских шинелей, сумерек;
- черный - темные неосвещаемые улицы.
Бунин использует образные приемы, отсылая читателя к известным произведениям искусства: в трамвае все смотрят в окно - там «сцена древней Москвы, картина Сурикова».
Неоднократно Бунин подчеркивает фальшь происходящего: искусственные цветы на новых, никому не нужных праздниках, обилие кругом гениальных литераторов, издательство Горького «Парус», выпустившее за год одну книжечку Маяковского.
Его слух коробит сквернословие, «высокий» стиль современных газет, новое правописание. Чувство подавленности, мрака усиливается от того, что все быстро пали духом.
Осенью 1952 года И.А. Бунин написал последнее стихотворение. В мае следующего года сделал запись в дневнике:
«Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое, очень малое время меня не будет - и дела, и судьбы всего, всего будут мне неизвестны!»
Видео об отрывках из книги
Отрывки из книги И.А. Бунина иллюстрированы кадрами кинохроники.
Окаянные дни
И. А. Бунин
Окаянные дни
В 1918-1920 годы Бунин записывал в форме дневниковых заметок свои непосредственные наблюдения и впечатления от событий в России того времени. Вот несколько фрагментов:
Москва, 1918г.
1 января (старого стиля). Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так…
5 февраля. С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему уже восемнадцатое…
«Ах, если бы!». На Петровке монахи колют лед. Прохожие торжествуют, злорадствуют: «Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!»
Далее даты опускаем. В вагон трамвая вошел молодой офицер и, покраснев, сказал, что он «не может, к сожалению, заплатить за билет». Приехал Дерман, критик, - бежал из Симферополя. Там, говорит, «неописуемый ужас», солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика-полковника живьем зажарили в паровозной топке. «Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно…» Это слышишь теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет А главное: наша «пристрастность» будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только «революционного народа»? А мы-то что ж, не люди, что ли? В трамвае ад, тучи солдат с мешками - бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев. Встретил на Поварской мальчишку-солдата, оборванного, тощего, паскудного и вдребезги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшатнувшись назад, плюнул на меня и сказал: «Деспот, сукин сын!» На стенах домов кем-то расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуплены. Спрашиваю Клестова: «Ну, а сколько же именно эти мерзавцы получили?» «Не беспокойтесь, - ответил он с мутной усмешкой, - порядочно…» Разговор с полотерами:
Ну, что же скажете, господа, хорошенького?
Да что скажешь. Все плохо.
А Бог знает, - сказал курчавый. - Мы народ темный… Что мы знаем? То и будет: напустили из тюрем преступников, вот они нами и управляют, а их надо не выпускать, а давно надо было из поганого ружья расстрелять. Царя ссадили, а при нем подобного не было. А теперь этих большевиков не сопрешь. Народ ослаб… Их и всего-то сто тысяч наберется, а нас сколько миллионов, и ничего не можем. Теперь бы казенку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам растащили«.
Разговор, случайно подслушанный по телефону:
У меня пятнадцать офицеров и адъютант Каледина. Что делать?
Немедленно расстрелять.
Опять какая-то манифестация, знамена, плакаты, музыка - и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: «Вставай, подымайся, рабочай народ!». Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Сауе гигет». На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма все видно. Читали статейку Ленина. Ничтожная и жульническая - то интернационал, то «русский национальный подъем». «Съезд Советов». Речь Ленина. О, какое это животное! Читал о стоящих на дне моря трупах, - убитые, утопленные офицеры. А тут «Музыкальная табакерка». Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колес. И Азия, Азия - солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами… У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие. В кухне у П. солдат, толстомордый… Говорит, что, конечно, социализм сейчас невозможен, но что буржуев все-таки надо перерезать.
Одесса. 1919 г.
12 апреля (старого стиля). Уже почти три недели с дня нашей погибели. Мертвый, пустой порт, мертвый, загаженный город-Письмо из Москвы… от 10 августа пришло только сегодня. Впрочем, почта русская кончилась уже давно, еще летом 17 года: с тех самых пор, как у нас впервые, на европейский лад, появился «министр почт и телеграфов…». Тогда же появился впервые и «министр труда» - и тогда же вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство. Все орали друг на друга за малейшее противоречие: «Я тебя арестую, сукин сын!».
Часто вспоминаю то негодование, с которым встречали мои будто бы сплошь черные изображения русского народа. …И кто же? Те самые, что вскормлены, вспоены той самой литературой, которая сто лет позорила буквально все классы, то есть «попа», «обывателя», мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина - словом, вся и всех, за исключением какого-то «народа» - безлошадного, конечно, - и босяков.
Сейчас все дома темны, в темноте весь город, кроме тех мест, где эти разбойничьи притоны, - там пылают люстры, слышны балалайки, видны стены, увешанные черными знаменами, на которых белые черепа с надписями: «Смерть, смерть буржуям!»
Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно яростными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный воротничок, жилет донельзя запакощенный, на плечах кургузого пиджачка - перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены… И меня уверяют, что эта гадюка одержима будто бы «пламенной, беззаветной любовью к человеку», «жаждой красоты, добра и справедливости»!
Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам вказал про себя: «из нас, как из древа, - и дубина, и икона», - в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: или Емелька Пугачев.
«От победы к победе - новые успехи доблестной Красной Армии. Расстрел 26 черносотенцев в Одессе…»
Слыхал, что и у нас будет этот дикий грабеж, какой уже идет в Киеве, - «сбор» одежды и обуви… Но жутко и днем. Весь огромный город не живет, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги. А завоеватель шатается, торгует с лотков, плюет семечками, «кроет матом». По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за «павшего борца» (лежит в красном гробу…), или чернеют бушлаты играющих на гармонях, пляшущих и вскрикивающих матросов: «Эх, яблочко, куда котишься!»
Вообще, как только город становится «красным», тотчас резко меняется толпа, наполняющая улицы. Совершается некий подбор лиц… На этих лицах прежде всего нет обыденности, простоты. Все они почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
Я видел Марсово Поле, на котором только что совершили, как некое традиционное жертвоприношение революции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, издевательство над мертвыми, что они были лишены честного христианского погребения, заколочены в гроба почему-то красные и противоестественно закопаны в самом центре города живых.
Из «Известий» (замечательный русский ): «Крестьяне говорят, дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов…»
Подпись под плакатом: «Не зарись, Деникин, на чужую землю!»
Кстати, об одесской чрезвычайке. Там теперь новая манера пристреливать - над клозетной чашкой.
«Предупреждение» в газетах: «В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет». Итак, в один месяц все обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды - ничего!
Вчера поздно вечером, вместе с «комиссаром» нашего дома, явились измерять в длину, ширину и высоту все наши комнаты «на предмет уплотнения пролетариатом».
Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Все потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови…
В красноармейцах главное - распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает «шевелюр». Одеты в какую-то сборную рвань. Часовые сидят у входов реквизированных домов в креслах в самых изломанных позах. Иногда сидит просто , на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал.
Призывы в чисто русском духе: «Вперед, родные, не считайте трупы!*
Р. S. Тут обрываются мои одесские заметки. Листки, следующие за этими, я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог найти их.
«Окаянные дни» были написаны Буниным в 1918 году в виде дневника, в котором велись учетные записи. Именно в них и были употреблены все случаи, произошедшие в те года, которые изменили жизнь многих людей в России.
Свержение правления царя Николая второго. И не только он один погиб, вся его семь погибла нелегкой смертью, так как времена тогда были еще очень страшные, и не много как бы дикие. Вроде бы прошел этот один год, такой трудный, который забрал много жизней и много радости. Но все равно нет никакого настроения хорошего, ведь до сих пор продолжаются оргии простых людей, крестьян, да и тех, кто пытается завладеть троном. Убивают и еще раз – убивают. Все ноги уже в крови несчастных и невинных людей. Все пытаются установить какое-либо правительство, чтобы сделать мир лучше, но они сделали только хуже. Просто бесчинства на Руси происходят – как писал Бунин в своем дневнике.
Всех преступников выпустили из тюрем, и даже сумасшедших людей просто-напросто повыпускали на улицы – мол, живите, так как вас незаконно посадили и заперли.
Бунин также обвиняет в своих дневниках беспристрастность многих людей, ведь никогда не может существовать такая черта – она называется равнодушием и хладнокровной жестокостью, безразличием ко всему, что так важно в это время – к народу, к правлению, и тем несчастным, которые пострадали просто так. Важно понимать то положение, в котором находиться народ и ты сам, и никак не реагировать на это – это либо глупость, либо трусость, либо безжалостность. Не все понимали записи дневника Бунина, да и вообще его, потому что он слишком сильно переживал за свою Родину.
Картинка или рисунок Окаянные дни
Другие пересказы и отзывы для читательского дневника
- Краткое содержание Выскочка Пришвина
Собака Вьюшка - главная героиня рассказа "Выскочка", созданного советским писателем Михаилом Михайловичем Пришвиным. Она отлично сторожила дом своих хозяев. Внешний вид имела привлекательный: ушки похожие на рожки, хвостик свернут колечком
- Краткое содержание Оперы Любовный напиток Доницетти
В одной из деревень живет парень Неморино страстно влюбленный в девушку Адину, но его любовь безответна. Она не только его, но и других парней избегает, а так же говорит колкости
- Краткое содержание Городок в табакерке Одоевский
История начинается с того, что отец показывает своему сыну Мише красивую музыкальную табакерку, в которой выстроен целый миниатюрный городок. Миша долго любуется подарком и очень хочет попасть в этот цветной и яркий мир
- Краткое содержание Гарри Поттер и Орден Феникса книги Роулинг
Книга начинается с того, что Гарри, после Турнира Трех Волшебников, вернулся на Тисовую улицу. Каждый день он внимательно слушает маггловские новости. Он ждет хотя бы маленькую зацепку, которая расскажет миру о том
- Краткое содержание Киплинг Отчего у верблюда горб
Во времена, когда мир только появился, все животные подчинялись человеку. Они выполняли всю работу, порученную им. Но в далёкой пустыне жил гордый верблюд, который не желал этого делать и лишь ленился круглые сутки.
В 1918–1920 годы Бунин записывал в форме дневниковых заметок свои непосредственные наблюдения и впечатления от событий в России. 1918 год он называл «проклятым», а от будущего ожидал чего-то ещё более ужасного.
Бунин очень иронично пишет о введении нового стиля. Он упоминает «о начавшемся наступлении на нас немцев», которое все приветствуют, и описывает происшествия, которые наблюдал на улицах Москвы.
В вагон трамвая входит молодой офицер и смущённо говорит, что он «не может, к сожалению, заплатить за билет».
В Москву возвращается критик Дерман - бежал из Симферополя. Он говорит, что там «неописуемый ужас», солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика-полковника живьём зажарили в паровозной топке.
«Ещё не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно...» Это слышится теперь поминутно. Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет, а наша «пристрастность» будет очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только «революционного народа»?
В трамвае ад, тучи солдат с мешками - бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защищать Петербург от немцев. Автор встречает мальчишку-солдата, оборванного, тощего и вдребезги пьяного. Солдат натыкается на автора, отшатнувшись назад, плюёт на него и говорит: «Деспот, сукин сын!».
На стенах домов расклеены афиши, уличающие Троцкого и Ленина в том, что они подкуплены немцами. Автор спрашивает у приятеля, сколько именно эти мерзавцы получили. Приятель с усмешкой отвечает - порядочно.
Опять какая-то манифестация, знамёна, плакаты, пение в сотни глоток: «Вставай, подымайся, рабочай народ!». Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма. На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма всё видно.
Вся Лубянская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колёс, солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, маковыми плитками, папиросами - настоящая Азия. У солдат и рабочих, проезжающих на грузовиках, морды торжествующие. В кухне у знакомого - толстомордый солдат. Говорит, что социализм сейчас невозможен, но буржуев надо перерезать.
Одесса, 12 апреля 1919 года (по старому стилю). Мёртвый, пустой порт, загаженный город. Почта не работает с лета 17 года, с тех пор, как впервые, на европейский лад, появился «министр почт и телеграфов». Тогда же появился и первый «министр труда», и вся Россия бросила работать. Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провозглашены братство, равенство и свобода.
Автор часто вспоминает то негодование, с которым встречали его будто бы сплошь чёрные изображения русского народа. Негодовали люди, вскормленные той самой литературой, которая сто лет позорила попа, обывателя, мещанина, чиновника, полицейского, помещика, зажиточного крестьянина - все классы, кроме безлошадного «народа» и босяков.
Сейчас все дома темны. Свет горит только в разбойничьих притонах, где пылают люстры, слышны балалайки, видны стены, увешанные чёрными знамёнами с белыми черепами и надписями: «Смерть буржуям!».
Автор описывает пламенного борца за революцию: во рту слюна, глаза яростно смотрят сквозь криво висящее пенсне, галстучек вылез на грязный бумажный воротничок, жилет запакощенный, на плечах кургузого пиджачка - перхоть, сальные жидкие волосы всклокочены. И эта гадюка одержима «пламенной, беззаветной любовью к человеку», «жаждой красоты, добра и справедливости»!
Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений и обликов. Народ сам говорит про себя: «Из нас, как из древа, - и дубина, и икона». Всё зависит от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев.
«От победы к победе - новые успехи доблестной Красной Армии. Расстрел 26 черносотенцев в Одессе...»
Автор ожидает, что в Одессе начнётся дикий грабёж, который уже идёт в Киеве, - «сбор» одежды и обуви. Даже днём в городе жутко. Все сидят по домам. Город чувствует себя завоёванным кем-то, кто кажется жителям страшнее печенегов. А завоеватель торгует с лотков, плюёт семечками, «кроет матом».
По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая красный гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого за «павшего борца», или чернеют бушлаты играющих на гармонях, пляшущих и вскрикивающих матросов: «Эх, яблочко, куда котишься!».
Город становится «красным», и сразу меняется толпа, наполняющая улицы. На новых лицах нет обыденности, простоты. Все они резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.
Автор вспоминает Марсово Поле, на котором совершали, как некое жертвоприношение революции, комедию похорон «павших за свободу героев». Про мнению автора, это было издевательство над мёртвыми, которые были лишены честного христианского погребения, заколочены в красные гробы и противоестественно закопаны в самом центре города живых.
Подпись под плакатом: «Не зарись, Деникин, на чужую землю!».
В одесской «чрезвычайке» новая манера расстреливать - над клозетной чашкой.
«Предупреждение» в газетах: «В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет». В один месяц обработали всё - фабрики, железные дороги, трамваи. Нет ни воды, ни хлеба, ни одежды - ничего!
Поздно вечером, вместе с «комиссаром» дома, к автору являются измерять в длину, ширину и высоту все комнаты «на предмет уплотнения пролетариатом».
Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Потому, что только под защитой таких священно-революционных слов можно так смело шагать по колено в крови.
Главная черта красноармейцев - распущенность. В зубах папироска, глаза мутные, наглые, картуз на затылке, на лоб падает «шевелюр». Одеты в сборную рвань. Часовые сидят у входов реквизированных домов, развалившись в креслах. Иногда сидит просто босяк, на поясе браунинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал.
Призывы в чисто русском духе: «Вперёд, родные, не считайте трупы!».
В Одессе расстреливают ещё пятнадцать человек и публикуют список. Из Одессы отправлено «два поезда с подарками защитникам Петербурга», то есть с продовольствием, а сама Одесса дохнет с голоду.
В 1918–1920 годы Бунин запи-сывал в форме днев-ни-ковых заметок свои непо-сред-ственные наблю-дения и впечат-ления от событий в России того времени. Вот несколько фраг-ментов:
Москва, 1918г.
1 января (старого стиля). Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так...
5 февраля. С первого февраля прика-зали быть новому стилю. Так что по-ихнему уже восем-на-дцатое...
«Ах, если бы!». На Петровке монахи колют лед. Прохожие торже-ствуют, злорад-ствуют: «Ага! Выгнали! Теперь, брат, заставят!»
Далее даты опус-каем. В вагон трамвая вошел молодой офицер и, покраснев, сказал, что он «не может, к сожа-лению, запла-тить за билет». Приехал Дерман, критик, — бежал из Симфе-ро-поля. Там, говорит, «неопи-су-емый ужас», солдаты и рабочие «ходят прямо по колено в крови». Какого-то старика-полков-ника живьем зажа-рили в паро-возной топке. «Еще не настало время разби-раться в русской рево-люции беспри-страстно, объек-тивно...» Это слышишь теперь поми-нутно. Но насто-ящей беспри-страст-ности все равно никогда не будет А главное: наша «пристраст-ность» будет ведь очень и очень дорога для буду-щего исто-рика. Разве важна «страсть» только «рево-лю-ци-он-ного народа»? А мы-то что ж, не люди, что ли? В трамвае ад, тучи солдат с мешками — бегут из Москвы, боясь, что их пошлют защи-щать Петер-бург от немцев. Встретил на Повар-ской маль-чишку-солдата, оборван-ного, тощего, паскуд-ного и вдре-безги пьяного. Ткнул мне мордой в грудь и, отшат-нув-шись назад, плюнул на меня и сказал: «Деспот, сукин сын!» На стенах домов кем-то расклеены афиши, улича-ющие Троц-кого и Ленина в связи с немцами, в том, что они немцами подкуп-лены. Спра-шиваю Клестова: «Ну, а сколько же именно эти мерзавцы полу-чили?» «Не беспо-кой-тесь, — ответил он с мутной усмешкой, — поря-дочно...» Разговор с поло-те-рами:
— Ну, что же скажете, господа, хоро-шень-кого?
— Да что скажешь. Все плохо.
— А Бог знает, — сказал курчавый. — Мы народ темный... Что мы знаем? То и будет: напу-стили из тюрем преступ-ников, вот они нами и управ-ляют, а их надо не выпус-кать, а давно надо было из пога-ного ружья расстре-лять. Царя ссадили, а при нем подоб-ного не было. А теперь этих боль-ше-виков не сопрешь. Народ ослаб... Их и всего-то сто тысяч набе-рется, а нас сколько милли-онов, и ничего не можем. Теперь бы казенку открыть, дали бы нам свободу, мы бы их с квартир всех по клокам раста-щили«.
Разговор, случайно подслу-шанный по теле-фону:
— У меня пятна-дцать офицеров и адъютант Кале-дина. Что делать?
— Немед-ленно расстре-лять.
Опять какая-то мани-фе-стация, знамена, плакаты, музыка — и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: «Вставай, поды-майся, рабочай народ!». Голоса утробные, перво-бытные. Лица у женщин чуваш-ские, мордов-ские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо саха-лин-ские. Римляне ставили на лица своих каторж-ников клейма: «Сауе гигет». На эти лица ничего не надо ставить, и без всякого клейма все видно. Читали статейку Ленина. Ничтожная и жуль-ни-че-ская — то интер-на-ционал, то «русский нацио-нальный подъем». «Съезд Советов». Речь Ленина. О, какое это животное! Читал о стоящих на дне моря трупах, — убитые, утоп-ленные офицеры. А тут «Музы-кальная таба-керка». Вся Лубян-ская площадь блестит на солнце. Жидкая грязь брызжет из-под колес. И Азия, Азия — солдаты, маль-чишки, торг пряни-ками, халвой, мако-выми плит-ками, папи-ро-сами... У солдат и рабочих, то и дело грохо-чущих на грузо-виках, морды торже-ству-ющие. В кухне у П. солдат, толсто-мордый... Говорит, что, конечно, соци-а-лизм сейчас невоз-можен, но что буржуев все-таки надо пере-ре-зать.
Одесса. 1919 г.
12 апреля (старого стиля). Уже почти три недели с дня нашей поги-бели. Мертвый, пустой порт, мертвый, зага-женный город-Письмо из Москвы... от 10 августа пришло только сегодня. Впрочем, почта русская кончи-лась уже давно, еще летом 17 года: с тех самых пор, как у нас впервые, на евро-пей-ский лад, появился «министр почт и теле-графов...». Тогда же появился впервые и «министр труда» — и тогда же вся Россия бросила рабо-тать. Да и сатана Каиновой злобы, крово-жад-ности и самого дикого само-управ-ства дохнул на Россию именно в те дни, когда были провоз-гла-шены брат-ство, равен-ство и свобода. Тогда сразу насту-пило исступ-ление, острое умопо-ме-ша-тель-ство. Все орали друг на друга за малейшее проти-во-речие: «Я тебя арестую, сукин сын!».
Часто вспо-минаю то него-до-вание, с которым встре-чали мои будто бы сплошь черные изоб-ра-жения русского народа. ...И кто же? Те самые, что вскорм-лены, вспоены той самой лите-ра-турой, которая сто лет позо-рила буквально все классы, то есть «попа», «обыва-теля», меща-нина, чинов-ника, поли-цей-ского, поме-щика, зажи-точ-ного крестья-нина — словом, вся и всех, за исклю-че-нием какого-то «народа» — безло-шад-ного, конечно, — и босяков.
Сейчас все дома темны, в темноте весь город, кроме тех мест, где эти разбой-ничьи притоны, — там пылают люстры, слышны бала-лайки, видны стены, увешанные черными знаме-нами, на которых белые черепа с надпи-сями: «Смерть, смерть буржуям!»
Говорит, кричит, заикаясь, со слюной во рту, глаза сквозь криво висящее пенсне кажутся особенно ярост-ными. Галстучек высоко вылез сзади на грязный бумажный ворот-ничок, жилет донельзя запа-ко-щенный, на плечах кургу-зого пиджачка — перхоть, сальные жидкие волосы вскло-ко-чены... И меня уверяют, что эта гадюка одер-жима будто бы «пламенной, безза-ветной любовью к чело-веку», «жаждой красоты, добра и спра-вед-ли-вости»!
Есть два типа в народе. В одном преоб-ла-дает Русь, в другом — Чудь. Но и в том и в другом есть страшная пере-мен-чи-вость настро-ений, обликов, «шаткость», как гово-рили в старину. Народ сам cказал про себя: «из нас, как из древа, — и дубина, и икона», — в зави-си-мости от обсто-я-тельств, от того, кто это древо обра-ба-ты-вает: Сергий Радо-неж-ский или Емелька Пугачев.
«От победы к победе — новые успехи доблестной Красной Армии. Расстрел 26 черно-со-тенцев в Одессе...»
Слыхал, что и у нас будет этот дикий грабеж, какой уже идет в Киеве, — «сбор» одежды и обуви... Но жутко и днем. Весь огромный город не живет, сидит по домам, выходит на улицу мало. Город чувствует себя заво-е-ванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, каза-лись нашим предкам пече-неги. А заво-е-ва-тель шата-ется, торгует с лотков, плюет семеч-ками, «кроет матом». По Дери-ба-сов-ской или движется огромная толпа, сопро-вож-да-ющая для развле-чения гроб какого-нибудь жулика, выда-ва-е-мого непре-менно за «павшего борца» (лежит в красном гробу...), или чернеют бушлаты игра-ющих на гармонях, пляшущих и вскри-ки-ва-ющих матросов: «Эх, яблочко, куда котишься!»
Вообще, как только город стано-вится «красным», тотчас резко меня-ется толпа, напол-ня-ющая улицы. Совер-ша-ется некий подбор лиц... На этих лицах прежде всего нет обыден-ности, простоты. Все они почти сплошь резко оттал-ки-ва-ющие, пуга-ющие злой тупо-стью, каким-то угрюмо-холуй-ским вызовом всему и всем.
Я видел Марсово Поле, на котором только что совер-шили, как некое тради-ци-онное жерт-во-при-но-шение рево-люции, комедию похорон будто бы павших за свободу героев. Что нужды, что это было, собственно, изде-ва-тель-ство над мерт-выми, что они были лишены чест-ного христи-ан-ского погре-бения, зако-ло-чены в гроба почему-то красные и проти-во-есте-ственно зако-паны в самом центре города живых.
Из «Изве-стий» (заме-ча-тельный русский язык): «Крестьяне говорят, дайте нам коммуну, лишь бы избавьте нас от кадетов...»
Подпись под плакатом: «Не зарись, Деникин, на чужую землю!»
Кстати, об одес-ской чрез-вы-чайке. Там теперь новая манера пристре-ли-вать — над клозетной чашкой.
«Преду-пре-ждение» в газетах: «В связи с полным исто-ще-нием топлива, элек-три-че-ства скоро не будет». Итак, в один месяц все обра-бо-тали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трам-ваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды — ничего!
Вчера поздно вечером, вместе с «комис-саром» нашего дома, явились изме-рять в длину, ширину и высоту все наши комнаты «на предмет уплот-нения проле-та-ри-атом».
Почему комиссар, почему трибунал, а не просто суд? Все потому, что только под защитой таких священно-рево-лю-ци-онных слов можно так смело шагать по колено в крови...
В крас-но-ар-мейцах главное — распу-щен-ность. В зубах папи-роска, глаза мутные, наглые, картуз на затылок, на лоб падает «шевелюр». Одеты в какую-то сборную рвань. Часовые сидят у входов рекви-зи-ро-ванных домов в креслах в самых изло-манных позах. Иногда сидит просто босяк, на поясе брау-нинг, с одного боку висит немецкий тесак, с другого кинжал.
Призывы в чисто русском духе: «Вперед, родные, не считайте трупы!»
В Одессе расстре-ляно еще 15 человек (опуб-ли-кован список). Из Одессы отправ-лено «два поезда с подар-ками защит-никам Петер-бурга», то есть с продо-воль-ствием (а Одесса сама дохнет с голоду).
Р. S. Тут обры-ва-ются мои одес-ские заметки. Листки, следу-ющие за этими, я так хорошо закопал в одном месте в землю, что перед бегством из Одессы, в конце января 1920 года, никак не мог найти их.