«Мы были ненасытными читателями и впадали в зависимость от прочитанных книг. Книги, может быть, благодаря их чисто формальной законченности обладали абсолютной властью над нами. Диккенс был реальнее Сталина и Берии», - писал Иосиф Бродский в эссе «Меньше единицы». Удивительно это «мы» для «человека частного и частность эту всю свою жизнь какой-либо общественной роли предпочитавшего».
75-летие поэта вдруг разнеслось по всем официальным каналам так, что «частный человек» стал всенародным Поэтом, который у нас больше, чем наше все. Можно было увидеть в этих фанфарах по случаю юбилея, до которого Бродский не дожил, тавтологию, которую он так ненавидел. Но у народного поэта отношения частного и «мы» всегда сложное. Бродский не только в книгах и душе, но и в исторической драме сероватой и диковатой, но все-таки нашей империи.
Школьником я жил в глухой провинции, в городе Донецке, самиздата почти не видел в глаза, увлекался скорее химией, чем магией, скорее футболом, чем Вергилием. Но среди бела дня в конце 80-х в «Литературной газете» вдруг появилось несколько стихов Бродского, после которых я вдруг понял, что ничего не понимал. В частности, мистики родного языка. Как говорить и думать - тоже. И до сих пор хватает понимания, что не понимаю.
В газете было буквально два-три стихотворения. «В этой маленькой комнате все по-старому: аквариум с рыбкою - все убранство. И рыбка плавает, глядя в сторону, чтоб увеличить себе пространство. С тех пор, как ты навсегда уехала, прохладно, и чай не сладок». Я не знаю, что меня так заворожило, как не может знать своего безумия влюбленный подросток. Наверное, я стал той самой аквариумной рыбкой, которая глядит за пределы стекла, чтобы вырваться за эти пределы. Может быть, это тихое «навсегда» размером с большой взрыв. Но скорее всего я впервые резко увидел, что язык - это не только про слова, смысл и красивости, а и про действие.
Стих может быть поступком, прорывом, действием. Например, признанием того, что «частный человек» всего лишь часть чего-то большего - языка, Бога или их вместе. В стихотворении «Памяти Анны Ахматовой», собственно, эта мистика ясно и описана: «Бог сохраняет все; особенно - слова прощенья и любви, как собственный свой голос».
Иосиф Бродский настолько изменил наш язык, вернее, русский язык, столько сделал через него, что мы впали от него в зависимость, попали под его абсолютную власть. Подражаний и графоманий «под Бродского» было не счесть. Он разошелся на поговорки и газетные заго-ловки. В интеллектуальной среде в девяностые стало даже модно бравировать «спокойным отношением» к Бродскому, знанием других поэтов эпохи.
Сам Бродский тоже сопротивлялся имперскому отношению к культуре. Лучшим русским стихотворением он считал «Запустение» Баратынского, а не что-то из всеобщего нашего Пушкина. Но его поэзия скорее сродни пушкинской по тотальности, в ней есть все - и народное, и забубенное, и всемирная отзывчивость, и захолустье.
Бродский, вероятно, не был бы рад, что его строчки можно встретить в метро. Примерно там, где после закрытия он, громко позвав милиционера, сказал: «Дивная картина, впервые наблюдаю мента за решеткой…» Он любил империю культуры, но не государство. Но как это делить - поэта от века не оторвать. Теперь при любой власти он будет в учебниках, в метро и на стенах.
Стремясь быть частным, Бродский стал «нашим», всеобщим, тотальным. Тотальнее Путина. В нашей империи он теперь тоже отвечает за все, как Пушкин. «Освободиться» от него, писать, говорить, думать, как будто его не было, не получится. Покуда жив русский язык.
БРОДСКИЙ ИЛИ БРЕДСКИЙ?
Мне нечего сказать ни греку, ни варягу,
Скрипи, скрипи, перо, переводи бумагу
Иосиф Бродский
Если одним абзацем. Его предала любимая женщина, его, еврея с русской душой, выгнали власти СССР из страны, любимого Ленинграда "за тунеядство". Пасынок одной державы и приёмыш другой, он практически всю жизнь оставался одиноким чудиком. Преподавал русскую словесность американцам, а ночами скрипел авторучкой. Теперь над его тенью всё ещё ломаются копья...
О практике нобелевского комитета для Интернета мною написана особая статья. Ныне в дату 70-летия Иосифа Бродского, ушедшего в 56 лет своих от инфаркта, читателю интереснее мнение о его творчестве. Нобелевский лауреат - Иосиф Бродский прожил большую часть жизни в США. Узнал я о Бродском в годы горбачёвской перестройки. Прочтя лучшее на тот момент, я понял: у Бродского есть запоминающееся лицо, но в целом он не затронул меня. Толстой не любил Шекспира. Почему же мне должен нравиться сам Толстой? Друзья изругали меня, что я не обожаю Бродского, как они. Пришлось взять книгу "Перемена империи" (Москва, "Независимая газета", 2001) и три вечера кряду читать.
В итоге моё мнение о Бродском устоялось. В эмоциональном плане он стал мне близок: родство холостяцкого образа жизни, борьбы с одиночеством, и неодолимость тяги к писанине, именуемая графоманией. Вспомнил я и сказку Андерсена «Новый наряд короля». Нет, Бродский - не голый король литературы: он автор с самобытным, запоминающимся лицом, но что он был коронован как король русской поэзии, это выбор группы людей, назвавших себя нобелевским комитетом.
Феномен «голого короля» это феномен не короля, а свиты. Это феномен толпы, пусть даже из аристократов в третьем поколении. В толпе стыдно и не безопасно выделяться: могут затоптать. Только прямодушный, наивный мальчик не побоится заявить: а король-то голый! И тогда народ решится произнести вслух то, что не отваживался сказать сразу, опасаясь королевских сатрапов. Свита же будет играть роль до конца, гордо неся шлейф нудиста.
ИОСИФ БРОДСКИЙ - ПОЭТ ИЛИ ПРОЗАИК?
Ритмичность суть самый главный признак поэзии, отличающий её от прозы. Ритмичность речи не сильное место Бродского. Речь его не напевна. Его ритмы - ритмы фразовика, вдохновенное бормотание шамана, завораживающее взбудораженное сознание, но оставляющее равнодушным воспитанников кристально чистой Пушкинской традиции, акцентного стиха, вколоченного в русскую словесность Владимиром Маяковским. Что же нового открыл Бродский в поэзии, не один "штабель слов" "пером кириллицы наколов"? Затрудняюсь с ответом. Рифмованные фразовики новость только для членов нобелевского комитета, хуже понимающих Тургенева и Бунина, чем Синявского и Даниэля.
Поэтическая речь не проза. Поэту не совсем уместно "вылизывание чахоткиных плевков шершавым языком плаката". Предназначение поэзии в возвышении предметов. Это правило, есть и художественно оправданные исключения. Не пристало избегать тем, "трудноватых для пера" художнику - гражданину. И тогда лишь мастерство и чувство меры помогут пробудить у читателя благородные, а не низменные чувства.
Часто проза по отношению к поэтической речи выступает в качестве своеобразного подстрочника. Поэзия более энергоёмка и для написания и для прочтения. Читая Бродского, приходишь к выводу, что ему, по собственному выражению, "кириллицею не побрезгав", иногда лучше было бы писать прозой. К его творчеству более всего подходит определение "стихи потока сознания", по форме - "стихотворения в прозе". Описательность - ключевое слово творчества Бродского. Он напоминает акына, поющего обо всём, что видит, по ходу делая лирические отступления и философские обобщения.
Нередко философские выводы Бродского плоски, как "затылок валуна" на побережье Балтийского моря, в окрестностях которого он родился и вырос. Его произведения зачастую напоминают переводную поэзию, сырьё, подстрочник. Переводчику не хватило времени, для кристаллизации смысла, он пускает в жизнь подстрочник.
Бродский предпочитал рифмовку типа "ааbb" или "ааbссb", а то и монорим. Его рифмовка, как он сам выразился, зачастую напоминает волны, "всегда набегающие по две" на берег залива, где прошло его детство. Характерны обрывы рифмы на середине слов, разрывы мысли на концах строк. Почти всегда это пахнет нарочитостью, снобистской вычурностью. Он и не претендовал на глубину отражения действительности, лишь честно отразил личную драму "пасынка" одной империи и "гордого приёмыша" другой. Большего из своей скорлупки он не увидел и не отразил.
Казах Джамбул пел о великом строительстве за похлёбку советской власти. Не будем обвинять Бродского за то, что он не воспевал великих свершений, а писал только о том, что видел из окна гостиницы. Бродский явил миру парадокс антипоэта: он всю жизнь боролся с патетикой - стержнем поэзии. Ясно, что напрасно, но он был так устроен, в чём сам признавался. Доверительная откровенность Бродского заставила меня смириться со всеми его недостатками…
ПОЭЗИЯ ПОТОКА СОЗНАНИЯ...
Нередко философствования Бродского принимают форму афоризма а ля Козьма Прутков. Пространное резонёрство: "Помни: любое движенье, по сути, есть перенесение тяжести тела в другое место!" То тут, то там видны попытки глубокого философствования на мелком месте: "Сколько льда нужно бросить в стакан, чтоб остановить Титаник мысли?" То автор посвящает воистину бессмертную в своей трогательности поэму осенней мухе, то чуть ли не оду выдаёт стакану обыкновенной водопроводной воды. И тогда утомительные длинноты, непросеянность потока сознания решетом художественной меры и целесообразности обесценивают творчество Бродского.
Он незаурядный графоман, непрерывно генерирующий образы, превращающийся "в шорох пера по бумаге, в кольца, петли, клинышки букв и, потому что скользко, в запятые и точки". Честно признаётся, что пишет ради самого процесса письма, слова его, по его выражению, подобны "волнам, катящимся вдаль без адреса". Растекаясь мыслями по древу, утопая в натурализме подробностей, в них растворяя суть, он, не шутя, полагает, "истина в том, что истины нет", а "чернила честнее крови"!
Стихи Бродского живописны, точнее - кинематографичны, как, пожалуй, ни у кого другого до него в истории русскоязычного стихосложения. Но это кинематографичность мельтешащих клипов. Лично меня она раздражает и утомляет. «Цыганская» пестрота образов часто не фокусируется в целое. Стихи Мастера стихосложения всегда подобны ожерелью: чётки образов нанизаны на нить единого смысла.
Пример? Стихи Вознесенского «Не возвращайтесь к былым возлюбленным». Говоря о признаваемой самим Бродским графомании, я не утверждаю заурядность плодов этой графомании. Бродский графоман, как все профессионалы пера (литераторы, журналисты), но он не примитив, подобно графоманам, несущим крест вырождающейся наследственности. Бродский - оригинальный автор со своим стилем. Когда он описывает нечто значимое для него лично, он пишет уже не чернилами, но кровью сердца. Рождается подлинная поэзия.
Но не дай Всевышний Бродскому начать умствовать. Его мысль превращается в ребус шизофреника, типа: "Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве, время жизни, стремясь отделиться от времени смерти, обращается к звуку, к его серебру в соловье, центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти". Невнятица Бредского... Куда понятней народное: «с колокольни дрыном машем, разгоняя облака!»
При всём многообразии сюжетов «кюи» Бродского однообразны. Он многоречив и пишет "кириллициным отголоском" от скуки: "Скрипи, перо. Черней, бумага. Лети, минута". Краткость сестра таланта. К Бродскому это не применимо. В его традиции развивать замысел на протяжении многих частей. У него почти нет миниатюр. Он почти не шутит. И потому приятно радуют перлы: "с точки зренья комара, человек не умира..."...
Такие, не характерные в целом для творчества Бродского, моменты запоминаются и определяют обаяние его образа. Лучше сказать его же собственными словами: "Как хорошо, что некого винить, как хорошо, что ты никем не связан, как хорошо, что до смерти любить тебя никто на свете не обязан". Сказано в классической пронзительной ясности, афористичности. Если и Бродский декларирует порой свою направленность на классицизм, на античную ясность форм, он модернист в русле литературы потока сознания. В этом суть.
ПРАВО БЫТЬ САМИМ СОБОЙ...
В каждом частном человеческом предпочтении непременно есть общечеловеческое содержание и любой вкус имеет право на существование. При всей противоречивости отношения, Бродский искренно мною любим. Любовь иррациональна. Я не обязан оправдываться, объяснять как она сочетается с критикой. Я пишу пародии только на любимых мною поэтов. Даже на Маяковского я не могу написать пародию, ибо давно нет мальчика, на школьном вечере с пафосом читавшего «Стихи о советском паспорте». А, может, мальчика-то и не было? Вот любимейшая мной самим моя пародия «Вечерний променад» - на стихи Бродского. Она НАРОЧНО свёрстана прозой...
«Жухлых листьев не видно давно, серый сумрак завесил окно. На столе расстелилось сукно зелёное, по краям в двух местах прожжённое. Моя муза - легка, нага - пляшет, делая мне рога с хилым фавном, в простор маня... Я хотел бы за нею, но… опасаюсь ступить. Нога в но... в новый век не спешит нога-то: с моим центнером трудновато за вакханкой поспеть, друзья. Я колол слов штабеля - мне вручили медаль Нобеля, я ж писал, не стараясь, между строк простираясь нервами, как алкаш, упиваясь перлами. Жил со скукой в борьбе, строя кукиш судьбе, и т.д., и т.п. В одиночестве скоморошьим райком полоскал в горле ком и выплёвывал в мир пророчества. Все мы станем ничем. Монах призван славить меня в веках, как Сиону угодно, но ни греку и ни варягу не варил я патетики брагу, и не делал бред шизика модным: жив свободным, я умер свободным».
На этой уважительной ноте стоит закончить.
Лауреат Нобелевской премии 1987 года по литературе, поэт русской культуры ныне, по воле судьбы, принадлежит американской цивилизации.
Роберт Сильвестр писал о Бродском: “В отличие от поэтов старшего поколения, созревших в то время, когда в России процветала высокая поэтическая культура, Бродский, родившийся в 1940 году, рос в период, когда русская поэзия находилась в состоянии хронического упадка, и вследствие этого вынужден был прокладывать свой собственный путь”.
Высказывание Сильвестра достаточно справедливо, потому что в качестве
Поэзии выдавалось то, что существовало на страницах печати, – но это был абсолютный вздор, об этом и говорить стыдно, и вспоминать не хочется.
“Ценность нашего поколения заключается в том, что, никак и ничем не подготовленные, мы проложили эти самые, если угодно, дороги” – пишет Бродский. “Мы действовали не только на свой страх и риск, это само собой, но просто исключительно по интуиции. И что замечательно – что человеческая интуиция приводит именно к тем результатам, которые не так разительно отличаются от того, что произвела предыдущая культура, стало быть, перед нами не распавшиеся еще цепи времен, а это замечательно”.
Поэт русской культуры ныне принадлежит американской цивилизации. Но дело не ограничивается цивилизацией. В случае с Бродским эмиграция не просто географическое понятие. Поэт пишет на двух языках, Таким образом, в творчестве поэта сошлись и причудливо переплелись две разнородные культуры, и их “конвергенция”, случай в известной мере уникальный, чем-то напоминает творческую судьбу В. Набокова.
В своей книге-эссе “Меньше, чем единица”, написанной по-английски, как считают сами американцы, пластично и безупречно, Бродский приобщает американского читателя к миру русской поэзии. В своих же русских стихах поэт парит над американским ландшафтом:
Северо-западный ветер его поднимает над
Сизой, лиловой, пунцовой, алой
Долиной Коннектикута. Он уже
Не видит лакомый променад
Курицы по двору обветшалой
Фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
Все, что он видит – гряду покатых
Холмов и серебро реки,
Вьющейся точно живой клинок,
Сталь в зазубринах перекатов,
Схожие с бисером городки
Новой Англии…
Этот полет одинокого сильного ястреба, держащего курс на юг, к Рио-Гранде, на пороге зимы, прослежен, казалось бы, американским глазом, но смущает финальная строка стихотворения: детвора, завидев первый снег, “кричит по-английски: “Зима, зима!” На каком же языке ей кричать в США, как не по-английски? Последняя строка вызывает герметичность американского мира, вселяет подозрение, что здесь не обошлось без мистификаторской мимикрии, разрушенной напоследок намеренно и наверняка.
В декорациях американского неба вдруг возникает черная языковая дыра, не менее страшная, чем осенний крик птицы, чей образ, и без того нагруженный тяжестью разнородного смысла, в виду той дыры приобретает новое, четвертое измерение, куда и устремляется ястреб:
…Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
Птиц, где отсутствует кислород,
Где вместо проса – крупа далеких
Звезд. Что для двуногих высь,
То для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
Он догадывается: не спастись.
А вот стихотворение из книги Бродского “части речи” (1977). Оно написано в знакомой нам форме фрагмента, которая заставляет вспомнить, что он принадлежит к школе Ахматовой:
…и при слове “грядущее” из русского языка
Выбегают мыши и всей оравой
Отгрызают от лакомого куска
Памяти, что твой сыр дырявой.
После скольких зим уже безразлично, что
Или кто стоит в углу у окна за шторой,
И в мозгу раздается не неземное “до”,
Но ее шуршание. Жизнь, которой,
Как даренной вещи, не смотрят в пасть,
Обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
Речи. Часть вообще. Часть речи.
Стихотворение так и начинается у Бродского со строчной буквы после отточия. При слове “грядущее” по прихоти ассоциаций из языка возникают другие слова с присущими им шлейфами настроений, эмоций, чувствований. Они, как мыши, вгрызаются в память, и тут выясняется, что память стала дырявой, что многое уже забылось. Слово влечет за собой другое слово не только по смыслу, многие ассоциации возникают по созвучию: грядуЩее – мыШи – Шторой – ШурШание. За этой звуковой темой следует другая: Жизнь – обнаЖает – в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе – Человека – Часть – реЧи – Часть – реЧи – Часть – реЧи. Это не просто инструментовка на три темы шипящих согласных звуков, это слова-мыши, которые выбегают и суетятся при одном только слове “грядущее”.
Творчество Бродского метафизично, это микрокосмос, где уживается Бог и черт, вера и атеизм, целомудрие и цинизм. Его поэзия чрезвычайно объемна и – одновременно – разнопланова. Не случайно один из его лучших сборников назван в честь музы астрономии – Урании. Обращаясь к Урании, Бродский пишет:
Днем и при свете слепых коптилок,
Видишь: она ничего не скрыла
И, глядя на глобус, глядишь в затылок.
Вон они, те леса, где полно черники,
Реки, где ловят рукой белугу,
Либо – город, в чьей телефонной книге
Ты уже не числишься. Дальше к югу,
То есть к юго-востоку, коричневеют горы,
Бродят в осоке лошади-пржевали;
Лица желтеют. А дальше – плывут линкоры,
И простор голубеет, как белье с кружевами.
“…зачастую, когда я сочиняю стихотворение и пытаюсь уловить рифму, вместо русской вылезает английская, но это издержки, которые у этого производства всегда велики. А какую рифму принимают эти издержки, уже безразлично” – так говорит Бродский о “технологии” своего творчества. “Больше всего меня занимает процесс, а не его последствия”. “…когда я пишу стихи по-английски, – это скорее игра, шахматы, если угодно, такое складывание кубиков. Хотя я часто ловлю себя на том, что процессы психологические, эмоционально-акустические идентичны”.
Ветренно. Сыро, темно. И ветренно.
Полночь швыряет листву и ветви на
Кровлю. Можно сказать уверенно:
Здесь и скончаю я дни, теряя
Волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
Черпая кепкой, что шлемом суздальским,
Из океана волну, чтоб сузился,
Хрупая рыбу, пускай сырая.
Бродский, подобно Ахматовой и Мандельштаму, очень литературный поэт, у него много аллюзий на предшественников. В приведенном отрывке из стихотворения “1972” есть намек на “Слово о полку Игореве”, в конце перефразирован Гейне; другое стихотворение начинается: “Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…” – это “Записки сумасшедшего” Гоголя. Неожиданно возникает Хлебников:
Классический балет! Искусство лучших дней!
Когда шипел ваш грог и целовали в обе,
И мчались лихачи, и пелось бобэоби,
И ежели был враг, то он был – маршал Ней.
Поэтический мир Бродского, по сути дела, оказывается квадратом, сторонами коего служат: отчаяние, любовь, здравый смысл и ирония.
Бродский был изначально умным поэтом, то есть поэтом, нашедшим удельный вес времени в поэтическом хозяйстве вечности. Оттого он быстро преодолел “детскую болезнь” определенной части современной ему московско-ленинградской поэзии, так называемое “шестидесятничество”, основной пафос которого определяется… впрочем, Бродский отдал этому пафосу мимолетную дань, хотя бы в ранних, весьма банальных стихах о памятнике:
Поставим памятник
В конце длинной городской улицы…
У подножья пьедестала – ручаюсь –
Каждое утро будут появляться
Цветы…
Подобные стихи о памятнике обеспечивали поэту репутацию смутьяна, и Бродский в конце 50-х годов явно ценил эту репутацию. Но куда сильнее и своевольнее прорывалась в поэзии юного Бродского тема экзистенциального отчаяния, захватывая попутно темы расставаний жанр, смешиваясь с темой абсурдности жизни и смотрящий из всех щелей смерти:
Смерть – это все машины,
Это тюрьма и сад.
Смерть – это все мужчины,
Галстуки их висят.
Смерть – это стекла в бане,
В церкви, в домах – подряд!
Смерть – это все, что с нами –
Ибо они – не узрят.
Такой бурный “пессимизм” в сочетании с “фрондой” был чреват общественным скандалом.
Любовь – мощный двигатель поэзии Бродского. Обычная любовь переплетается с отчаянием и тревогой. Любовная трагедия может обернуться и фарсом, изложенным бойким ямбом:
Петров женат был на ее сестре,
Но он любил свояченицу; в этом
Сознавшись ей, он позапрошлым летом,
Поехав в отпуск, утонул в Днестре.
(“Чаепитие”)
Фарс разлагает любовь – особенно тогда, когда она слаба, – на составные, чреватые натурализмом, элементы:
Сдав все свои экзамены, она
К себе в субботу пригласила друга;
Был вечер, и закупорена туго
Была бутылка красного вина.
(“Дебют”)
Ирония в поэзии Бродского непосредственным образом сопряжена со здравым смыслом. Бродский о главном не говорит прямо, а всегда уклончиво, обиняками. Заходит с одной и с другой стороны, ищет все новых возможностей пробиться к идее, к собеседнику.
Структура стихотворения Бродского в принципе открыта. Видна художественная целесообразность каждого эпизода, а композиция часто основана на симметрии, так что массы стихов относительно легко обозримы. Можно даже выявить такую закономерность: в коротких стихотворениях формальные ограничения нередко ослабляются, а в длинных нарастают. В коротких текстах Бродский иногда доходит до полного разрушения формы. Так в стихотворении “Сонет” (1962), где не соблюдено ни единое правило построения этой твердой строфической формы, за исключением одного: в нем 14 стихов:
Мы снова проживаем у залива,
И проплывают облака над нами,
И современный тарахтит Везувий,
И оседает пыль по переулкам,
И стекла переулков дребезжат.
Когда-нибудь и нас засыпет пепел.
Так я хотел бы в этот бедный час
Приехать на окраину в трамвае,
Войти в твой дом,
И если через сотни лет
Придет отряд раскапывать наш город,
То я хотел бы, чтоб меня нашли
Оставшимся навек в твоих объятьях,
Засыпанного новою золой.
В 1965 год Бродский формулирует свое кредо, оставшееся в силе до конца его жизни. В стихотворении “Одной поэтессе” он писал:
Я заражен нормальным классицизмом.
А вы, мой друг, заражены сарказмом…
Бродский обнаруживает три вида поэзии:
Один певец подготавливает рапорт.
Другой рождает приглушенный ропот.
А третий знает, что он сам лишь рупор.
И он срывает все цветы родства.
Поэтика Бродского служит стремлению преодолеть страх смерти и страх жизни.
Бродский дошел до предела в сплавлении всех стилистических пластов языка. Он соединяет самое высокое с самым низким. Начало стихотворения “Бюст Тиберия”:
Приветствую тебя две тыщи лет
Спустя. Ты тоже был женат на бляди.
Одна из характернейших примет стихотворной речи Бродского – длинные сложные синтаксические конструкции, переливающиеся через границы строк и строф, иногда действительно вызывающие ассоциации со стальными гусеницами танка, неудержимо накатывающего на читателя. В “Стихах о зимней компании 1980-го года” танк появляется и буквально – закованный в броню тропов, бесконечными синтаксическими переносами выплывает из-за горизонта строфы и обрушивается на читателя:
Механический слон, задирая хобот
В ужасе перед черной мышью
Мины в снегу, изрыгает к горлу
Подступивший комок, одержимый мыслью,
Как Магомет, сдвинуть с места гору.
Танк – слон, пушка – хобот, мина – мышь. Из этих двух рядов тем вырастает образ. У Бродского нередко образы возникают на пересечении совершенно неожиданно сопоставленных тем.
Стихи Бродского, в своей совокупности, представляют собой гимн бесконечным возможностям русского языка, все пишется во славу ему:
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
Славы в эпоху кино и радио,
Но ради речи родной, словесности.
За каковое раденье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится),
Чаши лишившись в пиру Отечества,
Ныне стою в незнакомой местности.
Именно вера в язык вводит Бродского в классическую эстетику, сохраняет его экзистенциальное право быть поэтом, не чувствующим абсурдности своего положения, подозревать за культурой серьезный и неразгаданный смысл и, что тоже важно, сдерживать капризы своенравного лирического “я”, иначе его – в рамках эмоционального квадрата – швыряет во все стороны: от любовного безумства к ироническому признанию, от утверждения своей гениальности к утверждению собственного ничтожества.
Как истинный творец, он сам подвел итог своему творчеству. Вообще говоря, Бродский – не просто поэт. На мой взгляд, русской поэзии не хватало философа, чтобы он окинул взглядом всю картину целиком и в то же время мог бы рассказать о том, что увидел. Бродский рассказал. Не знаю, хорошо это или плохо, но он сумел передать всю боль нашего времени, страх перед Ничем, спрятанный в обыденность, метафизическую тоску “и проч.” И только от нас зависит, сможет ли его слово пробиться к нам в наши микровселенные, чтобы принести туда свет откровения.
(Пока оценок нет)
Нобелевский лауреат Иосиф Бродский принадлежит миру и вместе с тем русской культуре, ведь его поэзия написана человеком определенной ментальности, воспитанной именно русской культурой. Вместе с тем его творчество отражает определенную эпоху, она универсальная в том смысле, что многие могли бы Read More ......
The Village рассказывает о новых и полюбившихся нам барах и ресторанах Екатеринбурга, Петербурга и Москвы. В свежем выпуске - двухэтажная кофейня Brodsky на углу улиц Первомайской и Мира, которую легко узнать по большим панорамным окнам и оранжевой вывеске с печатной машинкой. Здесь подают домашние десерты и кофе от Глеба Теплицкого, а в одном из залов в перспективе планируют проводить паблик-токи и наливать сидр и крафтовое пиво.
Двухэтажная кофейня открылась в начале сентября напротив входа в дендрологический парк-выставку на улице Мира, неподалеку центрального корпуса УрФУ. Прежде здесь работало кафе «Ангел» с иллюстрациями из фильма Люка Бессона. Когда новые арендаторы строили фасад, насчитали три вывески разных заведений. Те, кто бывал здесь раньше, место не узнают. Интерьер получился цепляющим и уютным, хотя создатель проекта Илья Петров и управляющая Алена Шарапаева сожалеют, что к открытию реализовали еще не все задумки.
Место для обмена идеями
К имени русско-американского поэта название места прямого отношения не имеет. Здесь изначально создавали пространство для творческих людей, где они могли бы самовыражаться, творить и обмениваться друг с другом мнениями и идеями. Философия заведения отражается в строчках на стакане навынос: «У тебя есть один евро. У меня есть один евро. Мы меняемся. У тебя - мой евро, у меня - твой. Лучше никто от этого не стал. Но, предположим, что у меня есть идея, и у тебя есть идея. Мы обмениваемся ими. В итоге мы увеличили свой запас идей на 100 %».
«Бродский» отличается от других городских кофеен. Создатели не стали копировать стиль нордик, а пошли по собственному пути, проявив перфекционизм в выборе мебели, посуды для подачи напитков, кофейного зерна.
Место для паблик-токов
На первом этаже кофейни в лофтовом стиле находится рабочая зона бариста. Здесь можно сделать заказ, выбрав домашний десерт из стеклянной витрины, либо зайти за кофе с собой, если есть настроение прогуляться по парку. Фильтр кофе, Иван-чай или «капучинище» нальют в симпатичный стаканчик. Внизу кофе можно выпить в зоне на четверых. Со временем по соседству, под лестницей, откроют небольшой магазин, где будут продавать кофеварки и кофейное зерно от «Лаборатории кофе».
Поднявшись на 15 ступенек, попадаешь на второй этаж. Зал слева рассчитан для паблик-токов и встреч. Внутри длинная стойка вдоль окна, два больших дивана вдоль стен да пара столиков. По правую руку от лестницы располагается длинный стол на восьмерых с удобными деревянными стульями из Польши, стойка и уютная мягкая зона с двумя креслами и видом на парк. Когда здесь поставят небольшой круглый столик и абажур, станет еще уютнее.
В городских инстаграмах уже гуляет рисунок от Алины Рахматулиной и Степана Тропина из галереи «Свитер» с полуобнаженными пляжниками во всю стену. Илья, по эскизу которого делали проект, хотел передать состояние, в котором не против оказаться 70 % людей - лежать на пляже и ничего не делать. А вот полотну под кодовым названием «Утя» хозяева еще не подобрали место. Возможно, работа станет частью экспозиции в одном из залов на первом этаже. Возможно, в нем откроют бар с крафтовым пивом и сидром, которые будут наливать из автоматов, как в московском «Прогрессе».
Домашние десерты и кофе от Глеба Теплицкого
В инстаграме «Бродского» указано, что это место - авторский проект Глеба Теплицкого, сооснователя сети московских кофеен «Кофедей». Совсем недавно он уехал в Москву из Екатеринбурга; здесь проводил обучение и отрабатывал коктейли вместе с создателями кофейни. Теперь кофе выносят в кружках ручной работы Redneck ware на симпатичных деревянных подносах рук местного мастера.
от лат. grapho – пишу и mania – страсть, влечение.
Определяя графоманию как болезненную страсть к сочинительству, не подкрепленную природным дарованием, толковые словари вслед за бытовым словоупотреблением предлагают пользоваться этим термином как своего рода вкусовой оценкой или, если угодно, диагнозом. Слово «графоман» воспринимается как синоним бездарности, причем бездарности амбициозной, воинствующей, а графоманские тексты прочитываются как «плохая», «низкокачественная» литература, лишь имитирующая (зачастую с незаметным для самого автора конфузным эффектом ) внешние признаки словесного искусства, но не способная порождать собственно художественные смыслы.
Так графоманию понимали еще в XVIII–XIX столетиях – см. комедию французского поэта А. Пирона «Метромания» (1738), высмеивающую массовую одержимость модным в ту пору стихотворчеством, творчество графа Дмитрия Хвостова (1757–1835), чье имя благодаря насмешкам современников стало в русской традиции нарицательным, или стихи воспетого Федором Достоевским капитана Лебядкина. И в этом словоупотреблении не было никакой беды – вплоть до ХХ века, когда все усиливающаяся тяга к ценностному релятивизму размыла границы конвенциально одобренного обществом единого художественного вкуса и когда на волне стремления взломать стандарты бесцветно грамотной литературной речи возникли новые художественные явления (например, авангардизм или, позднее, концептуализм), применительно к которым традиционная оппозиция таланта и графомании (бездарности) либо не срабатывает, либо открывает избыточно широкое поле для оценочного произвола и/или плюралистических интерпретаций.
Выяснилось, что стихи графа Хвостова и даже капитана Лебядкина не только не так уж плохи, но и могут рассматриваться как отправная точка для художественных инноваций. Оказалось, что свои претензии на гражданство предъявляет наивная литература , позиционно располагающаяся между современным фольклором и профессиональным творчеством. Пришлось признать и права авторов на использование литературной маски (в том числе маски графомана), и то, что во многих случаях (выразительным примером здесь могут служить стихи поэтов-обэриутов) одно и то же произведение, в зависимости от того, кому принадлежит его авторство, может быть прочтено либо как образцовая графомания, либо как свидетельство художественной новизны и дерзости. Так, скажем, стихотворение:
Почему я плачу,
Очень просто:
из-за Вас.
Ваша чуткая натура
Привела меня в экстаз, -
которое любой эксперт определил бы как графоманское, с полным основанием печатается теперь в томе престижной «Библиотеки поэта», ибо оно принадлежит не кому-нибудь, а Николаю Олейникову.
Именно с утратой хоть сколько-нибудь мотивированного представления о дистанции между графоманией и собственно литературой стало возможным появление и телевизионного журнала «Графоман», и магазина элитарной книги с тем же названием, и специального журнала «Соло», где стопроцентно графоманские опусы публиковались под рубрикой «Клуб им. полковника Васина».
Поэтому целесообразно отвлечься от сугубо оценочной доминанты в толковании термина «графомания», определяя ее в дальнейшем как разновидность непрофессиональной литературы, отличающуюся от эпигонства тем, что она создается художественно невменяемыми авторами, принадлежащими по своему образовательному и интеллектуальному цензу, как правило, к среде неквалифицированного читательского большинства. « Графоман, – по наблюдению Всеволода Бродского, – живет в отдельном мире, где творчество – лишь способ письменно зафиксировать свои личные радости и печали, где место, допустим, Мандельштама занимает Эдуард Асадов, где истории искусств вовсе не существует. Графоман выпадает из привычного литературного пространства ». Причем, – подчеркивает Игорь Шайтанов, – « стиль русской графомании часто исполнен стилистической архаики, придающей важность речи, несколько тяжеловесен, даже когда шутлив, то, что В. Кюхельбекер называл у Хвостова “возвышенностью глупости” ».
См. ВКУС ЛИТЕРАТУРНЫЙ; ВМЕНЯЕМОСТЬ И НЕВМЕНЯЕМОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; ИННОВАЦИИ ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ; КОНФУЗНЫЙ ЭФФЕКТ В ЛИТЕРАТУРЕ; МАСКА ЛИТЕРАТУРНАЯ; НАИВНАЯ ЛИТЕРАТУРА, ПРИМИТИВИЗМ; ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ И НЕПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА